Над толстячком слева — которой стоит рядом с Симоновым и через один от Михалкова — советские писатели постоянно прикалывались.
В основном — из-за его сходства с Хрущевым. Даниил Гранин так и вспоминал в мемуарах о нем (толстячка, кстати, звали Александр Прокофьев):
«На встрече советских писателей с Н. С. Хрущевым поэт С. В. Смирнов сказал: «Вы знаете, Никита Сергеевич, мы были сейчас в Италии, многие принимали Прокофьева Александра Андреевича за Вас». Хрущев посмотрел на Прокофьева, как на свой шарж, на карикатуру; Прокофьев того же роста, с такой же грубой физиономией, толстый, мордатый, нос приплюснут… Посмотрел Хрущев на эту карикатуру, нахмурился и отошел, ничего не сказав».
Вообще поэт Александр Прокофьев внешне напоминал записного бюрократа из советской комедии — очень шумного и очень вредного, но, по большому счету, травоядного и трусоватого, становящегося навытяжку при любом появлении начальства.
С Шолоховым
Он, собственно, этим бюрократом и был. Прокофьев занимал пост ответственного секретаря Ленинградского отделения Союза Писателей, поэтому постоянно либо нес какую-нибудь правоверно-коммунистическую пургу с трибуны, либо занимался разными аппаратными интригами и по мелочи гнобил неугодных.
Что касается творчества — тоже ничего неожиданного. Прокофьев писал достаточно бессмысленные патриотические стихи, которые из-за большого количества упоминаний березок и Родины, усиленных аппаратным весом автора, печатались везде.
Шарж на А. Прокофьева Иосифа Игина.
Его стихотворение для детей «Родимая страна» в свое время даже вошло во все школьные хрестоматии. Лучше от этого стихотворение, правда, не стало:
На широком просторе
Предрассветной порой
Встали алые зори
Над родимой страной.
С каждым годом все краше
Дорогие края…
Лучше Родины нашей
Нет на свете, друзья!
Казалось бы — клиент понятен и интереса не представляет.
Но — нет.
Он не был травоядным.
***
Мы часто забываем, что все забавные пожилые толстячки когда-то были молодыми и без лысины. В те годы наш толстячок выглядел вот так:
Нехорошо смотрит, верно? Такого даже толпой задирать — десять раз подумаешь. Так обычно смотрят люди, которые очень много видели в своей жизни.
Часто — слишком много.
И это действительно так.
Он был северянином — родился и вырос в семье рыбака на берегу Ладожского озера. И на его молодость пришлась Гражданская война.
Я уже как-то говорил — Гражданская война была филиалом ада на земле. Не по масштабу боевых действий — по той ожесточенности, с которой она велась. Это действительно был какой-то прорыв Инферно, вторжение демонов, овладевавших телами и душами людей. Вчерашние аптекари и слесаря резали друг друга не то что с воодушевлением — с наслаждением, счастливо сплевывая кровь. Я недавно писал про двух капитанов — вот как надо людям себе свернуть мозги, чтобы устроить то, что они проделали с телом Корнилова?! Причем от политических воззрений ничего не зависело — буйствовали и красные, и белые, и зеленые, и в крапинку. И пока все — все! — не напились кровью допьяна — не успокоились.
Александр Прокофьев хлебнул ее досыта.
Вместе с вернувшимся с фронта отцом 18-летний несостоявшийся сельский учитель (три класса учительской семинарии) вступает в комитет сочувствующих коммунистам-большевикам. Буквально через пару месяцев уходит в Красную армию. Будущий ответсек-бюрократ служил в караульной роте в Новой Ладоге (3-й запасный полк, 7-я армия), стоял насмерть против отрядов Юденича, дрался отчаянно, попал в плен к белым. Отправить его к Духонину не успели, краснопузый вертким оказался — бежал.
С 1919 года — член РКП(б), после окончания Гражданки в 1922 году переводится из армии в органы ВЧК-ОГПУ, где и служил до 1930 года. В общем, сколько и чего он взял на свою душу за те годы — знал, наверное, только он сам.
Ну и самое главное — этот провинциальный чекист был невероятно, неправдоподобно талантлив. Отчего и ушел из ЧК в профессиональные поэты.
Его ранние стихи читаешь с вытаращенными глазами. Откуда? Откуда вся эта первобытная хтонь, виртуозно переплетенная с пафосом революции — у малограмотного, в общем-то, человека? Почитайте его «Невесту» — это не стихи, это древнерусский северный заговор какой-то. Ведовство, которого он набрался у местных карелов, а они, как знают даже малые дети, все до одного — колдуны.
Или вот — одно из моих любимых. Стихотворение «Товарищ», посвященное Алексею Крайскому.
Я песней, как ветром, наполню страну
О том, как товарищ пошел на войну.
Не северный ветер ударил в прибой,
В сухой подорожник, в траву зверобой,
Прошел он и плакал другой стороной,
Когда мой товарищ прощался со мной.
А песня взлетела, и голос окреп.
Мы старую дружбу ломаем, как хлеб!
И ветер — лавиной, и песня — лавиной…
Тебе — половина, и мне — половина!
Луна словно репа, а звезды — фасоль…
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль!
Еще тебе, мамка, скажу поновей:
Хорошее дело взрастить сыновей,
Которые тучей сидят за столом,
Которые могут идти напролом.
И вот скоро сокол твой будет вдали,
Ты круче горбушку ему посоли.
Соли астраханскою солью. Она
Для крепких кровей и для хлеба годна.
Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,
Мы хлеба горбушку — и ту пополам!
Коль ветер — лавиной, и песня — лавиной,
Тебе — половина, и мне — половина!
От синей Онеги, от громких морей
Республика встала у наших дверей!
1929
Когда в начале 70-х на эти стихи написали песню и она стала шлягером, меня всегда что-то в ней не устраивало, несмотря на великолепное исполнение молодого Лещенко.
Всегда что-то мешало, как камешек в сандалии.
И только взрослым я понял — нездешность.
Слова были не отсюда. Не из 70-х. Они были из другого — невегетарианского времени. В них было что-то звериное, какая-то первобытная мощь и первобытная пластика, какое-то дикарское бахвальство человека, пустившего кровь врагу. Эти слова, как фотопластинка, на которую сфотографировали 20-е — и не переснять.
И вовсе не случайно Егор Летов, самый чуткий из всех наших рокеров, блажил их под гитару: «Луна — словно репа, а звезды — фасоль...».
У Гражданской войны в России была одна уникальная особенность. Вскоре после Революции что-то пропитало воздух, воду и почву на территории бывшей Российской империи. Не знаю, что. Всё, что угодно. Флогистон какой-то. Может быть, прорвавшиеся демоны какую-то демоническую энергию с собой принесли — не знаю.
Но что-то точно было.
Ничем другим невозможно объяснить невиданный взрыв творческой активности, эпохальные прорывы во всех видах искусств, всех этих Платонова и Олешу, Прокофьева и Шостаковича, Довженко и Эйзенштейна, Жолтовского и Николаева, Грекова, Филонова и Родченко, Багрицкого, Маяковского, Смелякова и легионы других.
Причем работало только в стране, это эфемерное нечто нельзя было унести с собой на подошвах сапог. Ничего и близко похожего не случилось в эмиграции, и только самые прозорливые и талантливые из ушедших давились тоской длинными вечерами оттого, что здесь — тлен, а жизнь — там.
И спивающийся в Харбине Арсений Несмелов — русский фашист, японский прислужник и поэт божьей милостью — рвал пером бумагу.
Практически одновременно с Прокофьевым еще один некрасивый русский поэт, знающий вкус крови не понаслышке, на последних крохах оставшегося внутри этого писал другое стихотворение о своем товарище. Называлось оно «Вторая встреча»:
Василий Васильич Казанцев.
И огненно вспомнились мне — Усищев протуберансы,
Кожанка и цейс на ремне.
Ведь это же — бесповоротно,
И образ тот, время, не тронь.
Василий Васильевич — ротный:
«За мной — перебежка — огонь!»
«Василий Васильича? Прямо,
Вот, видите, стол у окна…
Над счетами (согнут упрямо,
И лысина, точно луна).
Почтенный бухгалтер». Бессильно
Шагнул и мгновенно остыл…
Поручик Казанцев?.. Василий?..
Но где же твой цейс и усы?
Какая-то шутка, насмешка,
С ума посходили вы все!..
Казанцев под пулями мешкал
Со мной на ирбитском шоссе.
Нас дерзкие дни не скосили — Забуду ли пули ожог! — И вдруг шевиотовый, синий,
Наполненный скукой мешок.
Грознейшей из всех революций
Мы пулей ответили: нет!
И вдруг этот куцый, кургузый,
Уже располневший субъект.
Года революции, где вы?
Кому ваш грядущий сигнал? — Вам в счетный, так это налево…
Он тоже меня не узнал!
Смешно! Постарели и вымрем
В безлюдьи осеннем, нагом,
Но всё же, конторская мымра, — Сам Ленин был нашим врагом!
1930
И в этом жалком «сам Ленин» поражения и безнадежности больше, чем в томах сочинений штатных обличителей-пропагандистов.
Впрочем, в Советской России пир духа тоже не насовсем разбушевался. Лет через десять демонический флогистон начал распадаться, взрыв талантов мал-помалу пошел на спад, и только самые крутые — те, у кого сила была своя, а не заемная, так и не опустили планку.
Но о них как-нибудь в другой раз.
В основном — из-за его сходства с Хрущевым. Даниил Гранин так и вспоминал в мемуарах о нем (толстячка, кстати, звали Александр Прокофьев):
«На встрече советских писателей с Н. С. Хрущевым поэт С. В. Смирнов сказал: «Вы знаете, Никита Сергеевич, мы были сейчас в Италии, многие принимали Прокофьева Александра Андреевича за Вас». Хрущев посмотрел на Прокофьева, как на свой шарж, на карикатуру; Прокофьев того же роста, с такой же грубой физиономией, толстый, мордатый, нос приплюснут… Посмотрел Хрущев на эту карикатуру, нахмурился и отошел, ничего не сказав».
Вообще поэт Александр Прокофьев внешне напоминал записного бюрократа из советской комедии — очень шумного и очень вредного, но, по большому счету, травоядного и трусоватого, становящегося навытяжку при любом появлении начальства.
С Шолоховым
Он, собственно, этим бюрократом и был. Прокофьев занимал пост ответственного секретаря Ленинградского отделения Союза Писателей, поэтому постоянно либо нес какую-нибудь правоверно-коммунистическую пургу с трибуны, либо занимался разными аппаратными интригами и по мелочи гнобил неугодных.
Что касается творчества — тоже ничего неожиданного. Прокофьев писал достаточно бессмысленные патриотические стихи, которые из-за большого количества упоминаний березок и Родины, усиленных аппаратным весом автора, печатались везде.
Шарж на А. Прокофьева Иосифа Игина.
Его стихотворение для детей «Родимая страна» в свое время даже вошло во все школьные хрестоматии. Лучше от этого стихотворение, правда, не стало:
На широком просторе
Предрассветной порой
Встали алые зори
Над родимой страной.
С каждым годом все краше
Дорогие края…
Лучше Родины нашей
Нет на свете, друзья!
Казалось бы — клиент понятен и интереса не представляет.
Но — нет.
Он не был травоядным.
***
Мы часто забываем, что все забавные пожилые толстячки когда-то были молодыми и без лысины. В те годы наш толстячок выглядел вот так:
Нехорошо смотрит, верно? Такого даже толпой задирать — десять раз подумаешь. Так обычно смотрят люди, которые очень много видели в своей жизни.
Часто — слишком много.
И это действительно так.
Он был северянином — родился и вырос в семье рыбака на берегу Ладожского озера. И на его молодость пришлась Гражданская война.
Я уже как-то говорил — Гражданская война была филиалом ада на земле. Не по масштабу боевых действий — по той ожесточенности, с которой она велась. Это действительно был какой-то прорыв Инферно, вторжение демонов, овладевавших телами и душами людей. Вчерашние аптекари и слесаря резали друг друга не то что с воодушевлением — с наслаждением, счастливо сплевывая кровь. Я недавно писал про двух капитанов — вот как надо людям себе свернуть мозги, чтобы устроить то, что они проделали с телом Корнилова?! Причем от политических воззрений ничего не зависело — буйствовали и красные, и белые, и зеленые, и в крапинку. И пока все — все! — не напились кровью допьяна — не успокоились.
Александр Прокофьев хлебнул ее досыта.
Вместе с вернувшимся с фронта отцом 18-летний несостоявшийся сельский учитель (три класса учительской семинарии) вступает в комитет сочувствующих коммунистам-большевикам. Буквально через пару месяцев уходит в Красную армию. Будущий ответсек-бюрократ служил в караульной роте в Новой Ладоге (3-й запасный полк, 7-я армия), стоял насмерть против отрядов Юденича, дрался отчаянно, попал в плен к белым. Отправить его к Духонину не успели, краснопузый вертким оказался — бежал.
С 1919 года — член РКП(б), после окончания Гражданки в 1922 году переводится из армии в органы ВЧК-ОГПУ, где и служил до 1930 года. В общем, сколько и чего он взял на свою душу за те годы — знал, наверное, только он сам.
Ну и самое главное — этот провинциальный чекист был невероятно, неправдоподобно талантлив. Отчего и ушел из ЧК в профессиональные поэты.
Его ранние стихи читаешь с вытаращенными глазами. Откуда? Откуда вся эта первобытная хтонь, виртуозно переплетенная с пафосом революции — у малограмотного, в общем-то, человека? Почитайте его «Невесту» — это не стихи, это древнерусский северный заговор какой-то. Ведовство, которого он набрался у местных карелов, а они, как знают даже малые дети, все до одного — колдуны.
Или вот — одно из моих любимых. Стихотворение «Товарищ», посвященное Алексею Крайскому.
Я песней, как ветром, наполню страну
О том, как товарищ пошел на войну.
Не северный ветер ударил в прибой,
В сухой подорожник, в траву зверобой,
Прошел он и плакал другой стороной,
Когда мой товарищ прощался со мной.
А песня взлетела, и голос окреп.
Мы старую дружбу ломаем, как хлеб!
И ветер — лавиной, и песня — лавиной…
Тебе — половина, и мне — половина!
Луна словно репа, а звезды — фасоль…
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль!
Еще тебе, мамка, скажу поновей:
Хорошее дело взрастить сыновей,
Которые тучей сидят за столом,
Которые могут идти напролом.
И вот скоро сокол твой будет вдали,
Ты круче горбушку ему посоли.
Соли астраханскою солью. Она
Для крепких кровей и для хлеба годна.
Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,
Мы хлеба горбушку — и ту пополам!
Коль ветер — лавиной, и песня — лавиной,
Тебе — половина, и мне — половина!
От синей Онеги, от громких морей
Республика встала у наших дверей!
1929
Когда в начале 70-х на эти стихи написали песню и она стала шлягером, меня всегда что-то в ней не устраивало, несмотря на великолепное исполнение молодого Лещенко.
Всегда что-то мешало, как камешек в сандалии.
И только взрослым я понял — нездешность.
Слова были не отсюда. Не из 70-х. Они были из другого — невегетарианского времени. В них было что-то звериное, какая-то первобытная мощь и первобытная пластика, какое-то дикарское бахвальство человека, пустившего кровь врагу. Эти слова, как фотопластинка, на которую сфотографировали 20-е — и не переснять.
И вовсе не случайно Егор Летов, самый чуткий из всех наших рокеров, блажил их под гитару: «Луна — словно репа, а звезды — фасоль...».
У Гражданской войны в России была одна уникальная особенность. Вскоре после Революции что-то пропитало воздух, воду и почву на территории бывшей Российской империи. Не знаю, что. Всё, что угодно. Флогистон какой-то. Может быть, прорвавшиеся демоны какую-то демоническую энергию с собой принесли — не знаю.
Но что-то точно было.
Ничем другим невозможно объяснить невиданный взрыв творческой активности, эпохальные прорывы во всех видах искусств, всех этих Платонова и Олешу, Прокофьева и Шостаковича, Довженко и Эйзенштейна, Жолтовского и Николаева, Грекова, Филонова и Родченко, Багрицкого, Маяковского, Смелякова и легионы других.
Причем работало только в стране, это эфемерное нечто нельзя было унести с собой на подошвах сапог. Ничего и близко похожего не случилось в эмиграции, и только самые прозорливые и талантливые из ушедших давились тоской длинными вечерами оттого, что здесь — тлен, а жизнь — там.
И спивающийся в Харбине Арсений Несмелов — русский фашист, японский прислужник и поэт божьей милостью — рвал пером бумагу.
Практически одновременно с Прокофьевым еще один некрасивый русский поэт, знающий вкус крови не понаслышке, на последних крохах оставшегося внутри этого писал другое стихотворение о своем товарище. Называлось оно «Вторая встреча»:
Василий Васильич Казанцев.
И огненно вспомнились мне — Усищев протуберансы,
Кожанка и цейс на ремне.
Ведь это же — бесповоротно,
И образ тот, время, не тронь.
Василий Васильевич — ротный:
«За мной — перебежка — огонь!»
«Василий Васильича? Прямо,
Вот, видите, стол у окна…
Над счетами (согнут упрямо,
И лысина, точно луна).
Почтенный бухгалтер». Бессильно
Шагнул и мгновенно остыл…
Поручик Казанцев?.. Василий?..
Но где же твой цейс и усы?
Какая-то шутка, насмешка,
С ума посходили вы все!..
Казанцев под пулями мешкал
Со мной на ирбитском шоссе.
Нас дерзкие дни не скосили — Забуду ли пули ожог! — И вдруг шевиотовый, синий,
Наполненный скукой мешок.
Грознейшей из всех революций
Мы пулей ответили: нет!
И вдруг этот куцый, кургузый,
Уже располневший субъект.
Года революции, где вы?
Кому ваш грядущий сигнал? — Вам в счетный, так это налево…
Он тоже меня не узнал!
Смешно! Постарели и вымрем
В безлюдьи осеннем, нагом,
Но всё же, конторская мымра, — Сам Ленин был нашим врагом!
1930
И в этом жалком «сам Ленин» поражения и безнадежности больше, чем в томах сочинений штатных обличителей-пропагандистов.
Впрочем, в Советской России пир духа тоже не насовсем разбушевался. Лет через десять демонический флогистон начал распадаться, взрыв талантов мал-помалу пошел на спад, и только самые крутые — те, у кого сила была своя, а не заемная, так и не опустили планку.
Но о них как-нибудь в другой раз.
