Инженер Рафаел Саргсян в советские годы работал в Ереванском НИИ математических машин и занимался созданием автоматизированных систем управления для военных объектов. В интервью музейному проекту DataArt он объясняет, почему в 1970-х «железячники» котировались выше программистов, как работал режим секретности, зачем в институтах держали бездельников и ради чего он сам был готов месяцами пропадать в командировках.
Сборщик и радиотехник
— Я родился в 1946 году в Ленинакане. Года четыре учился в русской школе. После того как наша семья переехала в Ереван, поступил в школу, носившую имя Микояна. Потом при Хрущеве решили, что называть учреждения в честь живых вождей нехорошо, и школе дали имя Камо — был такой революционер. Учились мы экспериментально 11 лет. Один год прибавили из-за того, что Хрущев предложил учить детей серьезной трудовой деятельности. В школе создали мини-цех завода «Электроточприбор», и один день из шести учебных мы проводили там. Это было помещение на 50–70 квадратных метров. Каждый ученик занимал свое место на конвейере. Так, собирая амперметры и микроамперметры, я получил разряд сборщика.
Школу я закончил с хорошими отметками. У меня было три «четверки», поэтому я не получил серебряную медаль. Надо было поступать либо на механико-математический факультет нашего университета, либо в политех на самую трудную специальность. Так я стал студентом Ереванского политехнического института имени Карла Маркса. Факультет вычислительной техники и автоматики, специальность — радиотехника.
Главный корпус Ереванского политехнического института. Иллюстрация к объявлению о наборе студентов на 1964/65 учебный год в институтской газете «Политехник»
Куда поступал, по большому счету, не понимал. Думаю, организаторы этой специальности и сами не очень представляли, что будут нам преподавать. Но я благодарен судьбе и своим учителям, потому что получил самое широкое представление о радиотехнике. Начиная от лазеров-мазеров и заканчивая сложными современными системами, включая космические.
— Не было мысли поехать учиться в Москву, Ленинград?
— В Москву, конечно, хотелось. Не потому что там более серьезные учебные заведения, просто Москва — такая притягательная сила. Там все было хорошо: красивая жизнь, красивые девочки. Можно было послушать джаз — Козлова, Гараняна. В Ереване этого не было. С другой стороны, моя семья не обладала большими финансовыми возможностями. В советское время народ жил похуже, чем сейчас.
«Наири»-К — модификация ЭВМ «Наири», разработанной в Ереванском НИИ математических машин в 1962—1964 гг.
— Когда вы учились, работали на ЭВМ?
— Один раз нам показали малую ЭВМ «Наири». Но вообще мы не занимались машинами, поскольку специальность другая. Нас водили на радиостанции — длинноволновые, коротковолновые. на армянскую телестудию, на телевизионную вышку. То есть мы проходили прием и передатчики, изучали, как это создается, какое оборудование есть и как оно работает.
Различные машины семейства «Наири» разрабатывали с начала 1960-х до начала 1980-х гг.
«Железячник»
— Как вы оказались в Ереванском НИИ математических машин?
— По распределению. В СССР было правило: если ты отучился, три года обязан отработать там, куда пошлет партия. Она послала в НИИ, и очень скоро мне понравилось. Году в 1971–72-м нашему институту поручили делать серьезную автоматизированную систему управления. Известно, что всякая армия дерется в воздухе, на воде и на земле. Одну из ветвей триады мы и автоматизировали, занимались стратегической частью. Нас выделили в отдельное крупное подразделение, требовавшее особой конфиденциальности. У каждого был свой маленький кусочек, и многие даже не представляли, каким будет итог работы в целом. Я занимался устройствами и системами отображения информации. По нынешним временам это мониторы.
ЕрНИИ ММ активно сотрудничал с ВВС СССР. В частности, в 1970-х в качестве головной промышленной организации разрабатывал систему боевого управления Дальней авиацией. В 1981 году по результатам ее внедрения руководитель испытательной бригады, командир войсковой части 19161 (Научного центра ВВС в Ногинске) генерал-майор Андрей Гладилин (на фото третий слева) был награжден орденом Трудового Красного Знамени и Государственной премией СССР
Считаю, мне повезло. Было приятно чувствовать себя частью империи, которая разговаривала с Америкой на «ты».
— Что это были за мониторы?
— Электронно-лучевые трубки, черно-белые. Помню, поначалу даже стоял вопрос о создании электронного пера. Представьте, что у вас в руках такая ручка, вы прикасаетесь к экрану и ставите свою подпись.
— С вычислительной техникой имели дело?
— С цифровой техникой. Как таковых, машин я, новоиспеченный инженер, еще не видел. Потом оказалось, что в соседнем отделе мои друзья делают ЭВМ.
ЕрНИИ ММ был создан в 1956 году. Первой крупной работой института стала модернизация ЭВМ М-3, произведенная в 1957—1958 гг.
В нашем институте разрабатывали и железо, и софт. Я принадлежал к «железячникам». С программистами мы много контактировали, когда делалась операционная система. Иногда эти контакты выходили за рамки — начинались споры. Каждый считал, что он главнее. Но наш великолепный главный конструктор все разруливал.
Железячники, конечно, были наиболее уважаемой частью этого общества. Они были постарше — в программисты шла молодежь — и брали своим авторитетом, солидностью. Кроме того, что такое создание программы? Ноль и один. Практически «крестики-нолики», а создавать железо при той ограниченной технологической базе было очень трудно. Но мы создавали.
Хотя советские железки по характеристикам существенно отставали от американских, благодаря нашим математикам удавалось предвосхищать аварийные ситуации и выходить из них великолепнейшим образом. Наш аппаратно-программный комплекс ничем не уступал, а в некоторых моментах даже превосходил американские аналоги.
— Вы помните самые сложные задачи, с которыми сталкивались?
— Пожалуй, самая серьезная задача — удаление дисплея от шкафа управления метров на 50–70. Надо было передать сигнал, который идет на дисплей, не через эфир, а по проводам. Транзисторов, которые могли передавать сигнал на такое расстояние, чтобы он не затух, не было. Пришлось придумывать всякие ухищрения.
Разработка монитора проводилась в Москве. Тот институт был главным в нашем общем деле, всей триадой руководил. Естественно, им было обидно, что какой-то инженер предложил улучшение. В итоге это надо ж было еще сделать. Сделали. Для меня это было первое серьезное испытание, хотя я был уже старшим инженером. После института выпускник становился инженером третьей категории, затем второй, первой. И только потом тебе давали старшего инженера. Дальше — ведущий инженер, но до этого очень далеко.
Когда я уже стал руководителем подразделения, работа несколько перепрофилировалась. Мы начали заниматься системами. Кубики из вычислительных машин, модемов, устройств засекречивания информации надо было собрать в один аппаратный комплекс и насытить его операционной системой и функциональным программным обеспечением. Поначалу это выглядело странным: мы занимались разработкой, импульсами, осциллографами — и вдруг все по боку, и надо кубики собирать. Но задача оказалась очень интересной и помогла мне вырасти в хорошего специалиста, понимающего не только свою работу, но и работу смежных структур.
— Ваша работа была секретной?
— Все было просто и умно. На проходной в институте нам давали пропуска, но ходить с ними можно было не везде. Чтобы зайти в нашу часть, пропуск следовало поменять. Этим занимался отдельный охранник, а пропуск был другого цвета. С ним на нашем этаже ты мог ходить где хочешь, кроме одного места — первого отдела. Он и сейчас есть — и у вас, и у нас. Здесь можно брать секретные тетради и вести в них секретные записи, работать с секретной литературой и документами.
Пропуск в первый отдел был красным, выход с этажа с ним не разрешался. Мы получали портфель с документами, запечатанный пломбой, проверяли ее целостность. Когда сдавали обратно, охрана требовала, чтобы пломба была видна. В портфеле находились секретные документы личного пользования. Были и более широкого — для разных начальников и работников. Первый отдел вызывал: «Вам пришли документы, ознакомьтесь». Никаких неудобств из-за этого мы не чувствовали — просто часть нашей работы.
Команда Атояна
— В свое время меня назначили заместителем главного конструктора Роберта Атояна. Это был великий человек. Для армян — как Королев для русских. Когда он был рядом, его величия не чувствовалось. Мы могли собраться все вместе, и он никогда не садился во главе стола. Он мог петь и танцевать так же, как мы. Но на работе это был безусловный лидер. С понятием «мозговая атака» я впервые столкнулся, работая с ним.
Роберт Вардкесович Атоян начал работу в ЕрНИИ ММ техником в 1958 году — сразу по окончании Ереванского политехнического института
Была проблема, и ее надо было оперативно решать, потому что возникала она во время испытаний. Есть понятие «коэффициент готовности». В соответствии с ним система могла останавливаться или зависать, как сейчас говорят, не более чем на 20 секунд в день. Задачу решала команда лучших специалистов, каждый был готов признать, что в сбое виноват именно он. Обычно люди стараются переложить вину на другого, но здесь они говорили: «Может быть, это я. Пойду проверю». Это показатель класса. Потом я всю жизнь старался придерживаться такого подхода в своем подразделении, а Атоян за все наши дела получил Ленинскую премию.
Встреча команды Роберта Атояна, 11 ноября 2018 года. Третий слева — Генрих Меликян — один из создателей функционального программного обеспечения АСУ, лауреат Государственной премии СССР. Рядом с ним — Левон Абрамян, один из создателей специальной операционной системы реального времени, лауреат Государственной премии СССР; другой — Гамлет Арутюнян, непременный тамада, сидит во главе стола
— В какие годы вы работали над комплексами?
— Году в 78-м я уже поехал на испытания. Т. е. начинали мы, наверное, в 72-м. Лет пять шла разработка, потом были испытания главного конструктора. По стандарту того времени заказчик на них выступал одним из испытателей. Выявлялись ошибки, чтобы главный конструктор мог исправить в какие-то известные сроки. Затем уже мы выходили на государственные испытания, где заказчик был главным.
На испытаниях все проверялось от и до. Были задействованы лучшие силы. Мы понимали, что делали очень серьезную работу и конкурировали с Америкой. Что в результате нашей автоматизации отсюда туда и оттуда сюда полетит что-то нехорошее. Надо было упредить, защититься, успеть вовремя. «Авось» или «сойдет как-нибудь» здесь не проходит.
На государственных испытаниях в одной из войсковых частей, 9 мая 1979 г. Слева направо: Гамлет Арутюнян, уже лауреат Премии Ленинского комсомола; Рафаел Саргсян; главный конструктор Роберт Вардгесович Атоян, впоследствии лауреат Ленинской премии, академик
Особый микроклимат
— Расскажите, как менялась ваша заработная плата?
— Тогда деньги для нас не стояли на первом месте. Мы были молоды, честь и достоинство считали для себя самым важным. Что касается зарплат, в Советском Союзе инженеры были чуть выше современного бомжа. Намного выгоднее было работать водителем такси. В СССР очень много воровали. Если ты в торговле, живешь лучше. То же, если ты на обслуживании или партийный работник, чиновник. Даже простой электрик жил лучше меня, потому что мог устроиться в двух-трех местах, а инженер не имел права работать более чем в одном месте.
За особую важность работ мы получали, конечно, надбавку. Процентов 25 от зарплаты, плюс квартальные премии. Классический случай: у меня в лаборатории значились 23 человека, но по большому счету все работы делали три–четыре сотрудника. Остальные были на подхвате, либо вообще просто присутствовали. Но мне было выгодно держать бездельников. Потому что, когда мы получали премию, ее давали на всех, и я мог бездельникам платить маленькую часть, а остальное распределять между хорошо работающими людьми.
Слово «бездельник», кстати, встречается в короткометражном фильме «Короткое замыкание», снятом в 1967-м нашими сотрудниками. Ироничный фильм, на злобу того времени. Его автор Радик Ананян — пионер нашего института, начавший работать в нем в 1957 году. Это первое поколение, я на 10–11 лет моложе. Когда они пришли, понятия цифровой техники еще не было, и они начали все это делать. Поколение, которое создало в институте особый микроклимат, это были совершенно другие люди, и они остаются ими до сих пор.
Кадр из фильма «Короткое замыкание», реж. Радик Ананян, Ереванский НИИ математических машин, 1967 г.
Это было время физиков и лириков с очень интересными взаимоотношениями. Все были равны, начальники и подчиненные обращались друг к другу по имени. На вы — только в случае необходимости. Это настолько привилось, что в дальнейшем так поступали и наши заказчики на военных объектах, хотя в России принято обращаться по имени-отчеству. Ближе к концу Советского Союза я почувствовал, что это потихонечку уходит. Начальники стали, как в России — Рафаэль Григорьевич, ха-ха. Но это понятно, все-таки мы работали в основном с российскими контрагентами.
У могилы Роберта Атояна
Советское развлечение
— Как вы отмечали завершение важных этапов своей работы?
— Крупные этапы завершались в ходе испытаний, а стратегическая система, которую мы разрабатывали, была распределена по разным географическим точкам СССР. Везде были наши представители и, естественно, успехи отмечались — хорошо, по-русски, как мы умеем. Могли пить не только водку, но и спирт.
— Один из инженеров, занимавшихся эксплуатацией машин ЕС, рассказывал, что из выдававшегося для работы спирта на дело шла меньшая часть.
— Так и было. На объектах нам выдавали медицинский спирт для профилактических работ — протирать контакты. Инструкцию писали мы сами, а медицинский спирт, по большому счету, нужен был только для оптики. Остальное можно протирать гидролизным. Гидролизный спирт некоторые люди тоже пили, но мы предпочитали этого не делать.
На самом деле, в Армении довольно мало пьют. Мои друзья, с которыми я встречался в России, пили значительно больше меня. Когда они начали спиваться, уже я пил больше. Мог две бутылки водки осилить, а они пьянели сразу после первой.
— Выпивка часто присутствовала?
— Ни в коем случае. Просто мы были молодые — оттягивались. Нельзя сказать, что это происходило часто. Но если была радость от чего-то — надо отмечать. Везде же так.
— Россияне, с которыми я разговаривал, в советские времена вместе выезжали за город, ходили в походы. У вас подобное было?
— Да, это такое чисто советское развлечение. Профком выделял автобус, какие-то деньги. Мы с удовольствием ездили на пикники, жарили шашлык. Веселиться мы умели, хотя русские делают это лучше нас.
Рафаел Саргсян (слева) со старшим сыном и коллегами на пикнике после посещения Бюроканской обсерватории. 1982 год
— Не может быть.
— Сто процентов! Я всегда получал огромнейшее удовольствие, находясь в русской компании. У меня были прекрасные друзья. К сожалению, никого из них уже нет.
В Москву за миксером
— Ваши поездки по Советскому Союзу были связаны только с испытаниями, или с разработкой тоже?
— При разработке командировки были очень часто. Множество согласований — с контрагентами, в министерстве, у заказчика. Чтобы согласовать сейчас, достаточно написать e-mail. Если в те годы написать письмо, тебе бы в лучшем случае сказали: «Вы что, не можете человека прислать?» Чтобы оперативно решить вопрос, приходилось ехать. Мой сын родился в 1977-м. Когда ему исполнилось четыре, я подсчитал, что два года его не видел.
Бывало, с одного объекта сразу едешь на другой. По два, по три месяца работаешь. Каждый из нас помнит то время, потому что ничто так не сближает людей, как совместные поездки. В родном отделе у меня было меньше друзей, чем среди тех, с кем бывал в командировках. Мы вместе вкалывали, страдали, когда что-то не получалось, потом праздновали успехи. Последний раз командой Атояна мы собрались в прошлом году. Те, кто живет не за границей — 11 человек, мальчики, девочки. Самому молодому мальчику — 72 года.
«В кругу близких по духу людей, совместно с тобой прошедших огонь, воду и медные трубы, как-то легко забываешь о грузе прожитых лет». 29 сентября 2019 г.
— Куда чаще всего вы ездили? В Москву?
— Поскольку наши объекты враги бомбили бы в первую очередь, в крупных городах их не располагали. Но помещали поблизости, чтобы в случае чего можно было перебазироваться.
— Куда вам больше всего нравилось ездить?
— Никуда. Мне нравилось быть дома со своими детьми. Единственное, в Советском Союзе система торговли замыкалась на Москву. Она получала все, а потом надо было приехать и забрать свое. В Москве можно было более или менее отовариться. В провинции же, особенно русской, не было практически ничего. Поэтому свободные от какого-то этапа испытаний мы старались сгонять в Москву. Там были специальные магазины стран соцдемократии — югославские, немецкие, чешские… Можно было купить миксер, чтобы жена сделала вкусный торт, что-то еще. Дефицит, конечно, был страшный. Все деньги уходили на такие работы, которыми занимались мы. Держаться на уровне Америки не так просто.
— В Армении были заводы, производившие то, что вы разрабатывали?
— Практически вся армянская промышленность, за исключением той, что делала ложки-вилки, была союзного значения и принадлежала министерствам радио- и электронной промышленности. Понятно, что здесь были сконцентрированы лучшие силы. С развалом СССР Армения очень многое потеряла. В советское время наши руководители прекрасно понимали, что такие работы требуют колоссального количества людей. Сейчас их нет.
Когда «Майкрософт» — ерунда
— С появлением персональных компьютеров большие системы постепенно стали уходить. Что в это время происходило у вас?
— Когда на Западе появились первые персональные компьютеры, я побывал в командировке в Москве, и мы решили сделать такой же. Потом надо было его испытать. Есть такое испытание — называется «удар» — имитация землетрясения или другой ударной волны. Поставили — он поломался. Сделали железную подставку — он погнулся. Поставили более толстую — все хорошо. Занялись транспортированием и выяснили, что из-за вибрации он портится. Поставили на амортизатор и так далее. Наконец, получили что хотели.
Сегодняшний компьютер никаких испытаний для военных целей не выдержит. Если думаете, что в Америке такие стоят, вы ошибаетесь. Во-первых, это другая операционная система, чтобы никакой хакер не залез. «Майкрософт» — ерунда. Сама железка другая. Те микросхемы, которые у нас потребляются, работают в лучшем случае от плюс пяти до плюс 35 градусов. Для военных целей нужен минимум минус сорок.
— Когда персональный компьютер вошел в вашу жизнь?
— После развала СССР моего близкого друга, лауреата Государственной премии, занимавшегося разработкой операционной системы реального времени для тех машин, которые мы разрабатывали, назначили директором другого института. Он позвал меня в заместители, и там были персональные компьютеры. Заместителю директора, разумеется, поставили. Что я на нем делал? Ничего. Писал письма, отчеты, обращения. Тогда операционной системой был DOS. Из-за своей любознательности я изучил компьютер полностью по книжке Питера Нортона.
Книга Питера Нортона, изданная в московском издательстве «Радио и связь» в 1991 г.
— Что был за институт, в который вы перешли?
— В свое время он тоже был союзного подчинения и принадлежал министерству радиопромышленности. Сначала назывался «Алгоритм», потом его переименовали в НИИ вычислительной техники и информатики. Сейчас от него ничего не осталось. На начальном этапе мы пытались что-то создать, но работать в 90-е было очень тяжело с учетом провинциальности и маленьких людских ресурсов. Потом у нас была война.
Распад и новое развитие
— Как вы пережили 1990-е?
— Для нас этот период был самым тяжелым в жизни. 10 лет после развала Союза в моей памяти — как черная дыра. Кусок времени, вырванный из жизни. Я проклинаю руководителей, которые сделали это.
Институту пришлось выживать. Мы сдавали в аренду помещения, от этого шли какие-то деньги. Если удавалось найти черновики каких-то записей, несли их домой, чтобы разжечь буржуйку и согреть детей. Не было ни света, ни газа.
Потом детям надо было поступать в институт. Мой мальчик сам делал свечки. Когда я приходил с работы, мы при свечах занимались математикой. Мать поднимала нас рано утром, чтобы мы еще могли позаниматься. Жуткий период. Наш первый президент считал, что ему не обязательно заниматься экономикой. Плюс это усугублялось войной. За те десять лет он стал моим личным врагом. И что моя жена рано скончалась — его вина. Мы жили впроголодь, у всех высокий холестерин, болезни от этого появились.
— Сейчас вы как-то связаны с компьютерами?
— Нет. Уже лет пять, как я перестал ими технически интересоваться. Раньше я мог сказать, какие возможности имеет тот или иной процессор, сейчас смотрю на технику как на возможность облегчить жизнь людей. Мне очень обидно за мою страну и, в общем-то, за вашу тоже. Потому что есть вещи, которые можно было давно сделать, но почему-то этого не делают. Не выгодно, наверное. У нас, например, давно ставили вопрос оцифровки всей системы здравоохранения. Было же анкетирование в поликлиниках. Потом сказали, что личные данные не должны храниться ни у кого, кроме как у пациента, и анкеты раздали на руки. Сделайте их в электронном виде! В ID-карту — чип с назначениями врача, чтобы я пошел в аптеку. Это так просто, почему не сделать? Думаю, потому, что назначения врача можно перепроверить в другом месте и выяснить, что он не самый хороший специалист.
В Нью-Йорке, октябрь 2017 года
— Как развивалась вычислительная техника в Армении после развала СССР?
— Люди, которые железками занимались, оказались не нужны, хотя мы могли бы передать опыт следующему поколению. Есть много вопросов по утечке информации. Но вообще, сейчас в Армении идет бурное развитие. Настолько бурное, что не хватает программистов. Направления два. Самое распространенное — автоматизация. В основном это автоматизированные системы управления. Нынешние сайты — в принципе АСУ. Они дорогие, много заказов. Как правило, с Запада — Англия, Америка и т. д. Очень много мы работаем в этой области. Другое направление — люди, занимающиеся разработкой микросхем с теми или иными характеристиками. В том числе, температурными, климатическими. Делают на «Интеле», а разрабатывают у нас. Есть такая международная фирма «Синопсис». Она свое время организовала здесь свою дочернюю часть, которая берет программистов прямо из Политехнического института. Они засекретили входы и выходы, зарплаты платят такие же, как в Америке.
Развитие идет, и это привлекает внимание. В прошлом году у нас была конференция по вычислительной технике, на которой присутствовал Мишустин — тогда еще не премьер-министр России. Что касается нашего института, физически он существует, но, к сожалению, работы, которые делались при нас, теперь не делаются. Людей, которые создали институту имя, принесли ему ордена и медали, уже нет.
